Научная деятельность члена-корреспондента Академии наук СССР, заслуженного деятеля науки РСФСР Варвары Павловны Адриановой-Перетц составляет целую эпоху в отечественной филологии. Первая ее статья появилась в 1907 г., последние работы вышли в свет в 1968 г. До конца своих дней Варвара Павловна сохраняла изумительную работоспособность, была человеком универсальных интересов и энциклопедических знаний, оставившим глубокий след в истории литературы, фольклористике, исторической поэтике, текстологии, библиографии. Она с равным успехом занималась как эпохой рождения русской литературы - первыми переводами библейских книг, апокрифами, сборниками афоризмов типа «Пчелы», так и переходным XVII столетием, особенно ею любимым. Варвара Павловна хорошо знала славянские литературы, в особенности польскую и украинскую, и много писала о русско-славянских литературных контактах XVI-XVII вв.

Как ученый В. П. Адрианова-Перетц сформировалась в знаменитом Семинарии русской филологии профессора В. Н. Перетца (ставшего вскоре ее мужем). Именно докладом Варвары Павловны «Филология и ее методы» 10 октября 1907 г. открылось в Киеве первое заседание Семинария. Заслуги этого вольного объединения филологов перед русской наукой огромны. Среди киевских участников Семинария были такие ученые, как С. Д. Балухатый, С. А. Бугославский, Н. К. Гудзий, Б. А. Ларин, С. И. Маслов, А. А. Назаревский, С. А. Щеглова. В 1914 г. В. Н. Перетц был избран ординарным академиком и возвратился в Петербург. Начался петербургско-ленинградский период деятельности Семинария. Уже после революции в нем получили профессиональную подготовку Г. А. Бялый и И. П. Еремин. В этой блестящей плеяде учеников В. Н. Перетца почетное место занимала В. П. Адрианова-Перетц.

Изучая словесное творчество древней Руси, Варвара Павловна не делала оценочных ограничений, не выбирала одни незаурядные памятники, интересовалась не только заведомыми шедеврами. Ее методологические принципы, ныне прочно усвоенные российской медиевистикой, предусматривали сплошное монографическое обследование литературной продукции древней Руси во всей ее совокупности.

Реконструкция «литературной истории» одного из самых популярных на Руси сюжетов была предпринята В. П. Адриановой-Перетц в магистерской диссертации, изданной отдельной книгой (Житие Алексея человека Божия в древней русской литературе и народной словесности. Пг., 1917). Здесь Варвара Павловна исследовала многочисленные редакции «Жития» - от древнейшего списка XII в. до поздних версий петровской эпохи. Параллельно был изучен духовный стих об Алексее человеке Божием (в 74 вариантах!), сложенный в XVII в. и вошедший в великорусский, украинский и белорусский фольклорный репертуар, отражения этой темы в иконописи, силлабическом стихотворстве, в школьной драме и в барочной проповеди.

Огромный и заслуженный успех сопровождал открытие В. П. Адриановой-Перетц демократической сатиры XVII столетия. Из многочисленных работ В. П. Адриановой-Перетц, посвященных демократической сатире, наибольшее значение имеют ее книги «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.» (1937) и «Русская демократическая сатира XVII в.» (1954, серия «Литературные памятники»). В них изданы по всем доступным спискам, прокомментированы и исследованы «Праздник кабацких ярыжек», повести о попе Савве, о куре и лисице, «Калязинская челобитная», «Азбука о голом и небогатом человеке» и другие памятники. Эти работы ввели в научный оборот целый литературный слой, доказали, что мы имеем дело не со случайными и разрозненными текстами, но с мощным литературным направлением, без учета которого нельзя понять специфику «переходного века». Не случайно исследования Варвары Павловны тотчас же по выходе сделались хрестоматийными, а ее наблюдения и выводы навсегда вошли в историю русской литературы.

Еще одна тема, которую Варвара Павловна разрабатывала многие годы, - взаимоотношения средневековой литературы и фольклора. Переход к устно-поэтическому творчеству от демократической сатиры, глубоко фольклорной по происхождению, по своей поэтике и технике, был для В. П. Адриановой-Перетц вполне закономерным. В то же время постановка проблемы «фольклор и литература» была насущно необходимой для развития медиевистики. Исследуя эту проблему в обширных статьях, публиковавшихся в «Трудах Отдела древнерусской литературы» и в специальных фольклористических изданиях (см., например, «Русское народное поэтическое творчество». Т. I, М.; Л., 1953), Варвара Павловна исходила из того, что средневековая словесная культура представляла собой двуединый фольклорно-книжный комплекс. В одни эпохи разграничительная линия внутри этого комплекса обрисовывалась довольно определенно, в иные, напротив, письменность широко и разносторонне использовала опыт фольклора. Так было и в раннем летописании (исторический эпос - идейная опора «Повести временных лет») и, в письменности «переходного века».

Фольклористический аспект постоянно учитывался Варварой Павловной в ее многочисленных работах о «Слове о полку Игореве» и «Задонщине», в частности в последней ее книге «Слово о полку Игореве и памятники русской литературы XI-XIII вв.» (1968). Этот аспект ощутим и в замечательном экскурсе в область исторической стилистики - в монографии «Очерки поэтического стиля древней Руси» (1947), которая до сих пор остается настольной книгой филологов. Эта монография, посвященная самым корням искусства, показала, что нет и не может быть пропасти между древней и новой русской литературой, что образная основа литературы вечна.

Труды В. П. Адриановой-Перетц сыграли решающую роль в разработке общей концепции древнерусской литературы, изложенной в соответствующих томах десятитомной и трехтомной «Историй русской литературы». Варвара Павловна была и редактором, и одним из авторов этих изданий.

Многие годы В. П. Адрианова-Перетц выполняла почетные, но нелегкие обязанности признанного старейшины российских медиевистов. Будучи одним из учредителей Сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома (вместе с академиками В. Н. Перетцом и А. С. Орловым), она в 1947-1954 гг. возглавляла этот центр изучения письменности и общественной мысли древней Руси, а потом принимала самое живое участие во всех его предприятиях. Она редактировала книги маститых и учила писать начинающих.

Быть организатором не означало для Варвары Павловны только «возглавлять». Как организатор она прежде всего принимала на себя всю черновую работу: сама вела переписку с будущими участниками коллективных трудов, обсуждая в своих письмах во всех деталях направление, характер будущей работы, ее основные идеи и т. д.

Приглашая в Сектор древнерусской литературы сотрудников (его основной состав сложился при В. П.), Варвара Павловна уделяла главное внимание моральному облику будущих его членов. Особенно опасалась она принять карьеристов, справедливо придавая большое значение общей дружеской атмосфере, которая должна царить в научном коллективе. Она также считала, что честность в отношениях между научными работниками - показатель честности в самой научной работе. Воспитанная в дружеской атмосфере Перетцевского семинария, Варвара Павловна стремилась установить такие же дружеские отношения со всеми членами Сектора: она приглашала их к себе домой, пока это ей позволяло здоровье, давала на прочтение и дарила книги из собственной библиотеки, всегда помнила и поздравляла с семейными праздниками каждого. С выходом в 1954 г. на пенсию Варвара Павловна продолжала быть «игуменьей» секторского «монастыря», как шутливо, но и с уважением называли ее сотрудники Сектора. Она уже не могла часто посещать Пушкинский Дом, но интересовалась его жизнью, руководила рядом исследований, редактировала труды, занималась с молодежью и незаметно, но настойчиво оказывала влияние на все дела и работу Сектора.

Варвара Павловна придавала большое значение способности ученого к обобщениям, но одновременно не любила «чистюль» - исследователей, не умеющих делать черновую работу: править рукописи, уметь подводить варианты, устанавливать историю текста и т. д. Поэтому, рекомендуя молодым научным работникам темы для их кандидатских диссертаций, Варвара Павловна всегда обращала их внимание на необходимость всесторонне исследовать литературный памятник, начиная с собирания списков и кончая заключительными выводами. Кандидатская работа над литературным памятником должна была, по мысли Варвары Павловны, научить молодого ученого разным видам литературоведческой работы.

Широкая связь с представителями разных других специальностей стала важной особенностью работы Сектора древнерусской литературы. Особенность эта может быть прослежена во всех его изданиях, к которым зачастую привлекались не только отечественные ученые, но и иностранные - по преимуществу из славянских стран.

Нельзя не упомянуть и о выступлениях Варвары Павловны в Секторе и на заседаниях Ученого совета института. Эти выступления не были многословны и «красноречивы». Она говорила просто, удивительно ясно по мысли. Ее речи были всегда хорошо построены, логичны и деловиты. Она усвоила старые академические традиции - говорить коротко и для определенного конкретного решения, не стремясь произвести впечатление на аудиторию и ни в коем случае не «ораторствовать», что считалось дурным тоном.

Личность Варвары Павловны как ученого отразилась и отражается в работе ее Отдела - Отдела древнерусской литературы. Всей своей жизнью Варвара Павловна Адрианова-Перетц доказывала, что наука и благородство неразделимы.

Отдел Древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинского Дома) РАН

- [р. 30.4 (12.5). 1888, Нежин], русский советский литературовед, член корр. АН СССР (1943) и АН УССР (1926).Автор работ по истории литературы Древней Руси, сатирической литературе 17‒18 вв., украинской литературе, о взаимоотношении литературы и… … Большая советская энциклопедия

- (1888 1972) российский и украинский литературовед, член корреспондент АН Украины (1926) и АН СССР (1943). Исследования древнерусской и русской литературы 17 18 вв., украинской литературы … Большой Энциклопедический словарь

Род. в 1888, ум. 1972. Литературовед, чл. корр. АН УССР (1926) и АН СССР (1943). Ей принадлежат исследования древнерусской и русской литературы XVII XVIII вв., украинской литературы … Большая биографическая энциклопедия

- (1888 1972), литературовед, член корреспондент АН УССР (1926) и АН СССР (1943). Исследовала древнерусскую и русскую литературу XVII XVIII вв., украинскую литературу. * * * АДРИАНОВА ПЕРЕТЦ Варвара Павловна АДРИАНОВА ПЕРЕТЦ Варвара Павловна (1888… … Энциклопедический словарь

- … Википедия

Адрианова Перетц, Варвара Павловна Варвара Павловна Адрианова Перетц Памятник на могиле … Википедия

АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ - В.П. Адрианова Перетц В.П. Адрианова Перетц Варвара Павловна (30.04.1888, г. Нежин Черниговской губ. 6.06.1972, Ленинград), филолог, исследователь древнерус. лит ры и фольклора. Занималась на Киевских высших жен. курсах в семинаре проф. В. Н.… … Православная энциклопедия

Памятник на могиле Дата рождения: 1888(1888) Дата смерти: 6 июня 1972 Гражданство … Википедия

В. П. АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ

Задачи изучения «агиографического стиля» Древней Руси

Исследования общественного строя и духовной культуры Древней Руси, методологической основой которых является марксизм-ленинизм, всегда учитывают особую роль религии в эпоху, когда христианская церковь «являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя», когда характерным являлось «верховное господство богословия во всех областях умственной деятельности». 1 Религиозная оболочка многих произведений письменности, литературы, изобразительного искусства феодальной эпохи не препятствует им отражать жизненные! интересы их создателей, факты исторической действительности, своеобразно преломленные средневековым мировоззрением, борьбу различных социальных и художественных тенденций, хотя, разумеется, ограничивает широту и глубину такого отражения. Задача историка - раскрыть реальный смысл содержания, облеченного в обязательную религиозную форму.

Изучение развития русской общественной мысли феодальной эпохи быстро двинулось вперед, когда историки стали выявлять публицистическое содержание религиозных по форме выступлений. Искусствоведы внимательно вчитываются в библейские и агиографические сюжеты древнерусской живописи, в традиционной религиозной оболочке рассказывающие о том, «чем жил, что чувствовал, что думал о жизни народ», 2 создатель многих, до наших дней сохранивших свою ценность художественных произведений.

Литературоведы значительно реже обращаются к той части древнерусской литературы, которая облечена в религиозную форму, - к произведениям религиозно-дидактического и панегирического ораторства, житийного и гимнографического жанров. Историко-литературный процесс, своеобразие литературного мастерства, художественного видения мира древнерусских писателей изучаются по преимуществу на произведениях «светских». Но как только возник вопрос о самом художественном методе древнерусской литературы в разные периоды ее истории, и прежде всего о тех способах, какими она изображала человека, стала очевидной необходимость выйти за рамки светской литературы. Именно на основе религиозного жанра - житий - реконструируется «агиографический стиль» XI- XII вв., проникающий и в светскую литературу, «экспрессивно-эмоциональный» стиль конца XIV-XV в., «психологическая умиротворенность»

1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии. - К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 7, стр. 360.

2 М. В. Алпатов. Образ Георгия-воина в искусстве Византии и древней Руси. -ТОДРЛ. т. XII. М.-Л., 1956, стр. 302.

В. П. АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ

стиля XV в.; религиозно-учительная литература XI-XIII вв. дала представление о приемах психологического анализа, раскрытия внутреннего мира человека в его повседневном поведении. Однако сделанные наблюдения далеко не исчерпывают всего, что могут дать религиозные жанры для характеристики своеобразного художественного метода древнерусской литературы.

В ряду актуальных задач, стоящих перед литературоведами, анализ способов изображения действительности в разнообразных жанрах религиозной литературы должен занять весьма значительное место. Было бы антиисторично считать, что для древнерусского читателя вся эта литература "имела лишь узко церковное значение. К ней обращались вовсе не только по связи ее с культом: она помогала разрешать вопросы личной и общественной морали, приучала разбираться в психологии своей и окружающих, вдумываться в побуждения, «помыслы», стоящие за поведением человека, воспитывала художественный вкус. Огромное большинство рукописных «четьих» сборников, прямо отражающих интересы их составителей, объединяет светские и религиозные произведения. Впечатления, шедшие от литературы, облеченной в религиозную форму, сознательно или неосознанно отражались в творчестве и тех писателей, которые создавали светскую литературу Древней Руси." Не случайно ведь даже в конце ХУІІ в. «первый русский роман», как называют повесть о Савве Груд-цыне, напоминает то схему «чуда богородицы», то обычное для житий искушение героя «врагом рода человеческого». Самое представление наше о кругозоре древнерусского писателя (и читателя) останется односторонним, если мы не будем учитывать и те идейно-художественные впечатления, какие он получал от жанров, облеченных в религиозную форму.

Многие из этих жанров подходят под определение «поэзии идеального;"преображения жизни», которая, по мнению И. П. Еремина, только и представляет «собственно литературу как искусство». 3 Мне уже приходилось возражать против некоторой односторонности такой концепции, которая лишает литературу, рисующую жизнь, «какая она есть», ее эстетической ценности. 4 Добавлю, что «агиографическим стилем», характеризующим литературные произведения, задача которых заключается в изображении «чистого, светлого и прекрасного мира, стоящего высоко над повседневностью», далеко не всегда исчерпываются все художественные средства, применяемые их авторами. В отступлениях от «идеального преображения», направление и рамки которого сдерживаются традиционным каноном, в неизбежно схематичный образ «чистого, светлого и прекрасного» мира врывается правда жизни, а с ней в обобщенном идеальном образе проступают индивидуальные черты, изображение обстановки приобретает конкретный характер. Таким образом, в развитие художественного мастерства древнерусской литературы религиозные жанры следует включить не только как образцы изображения «идеально преображенного» мира.

Особое значение в истории древнерусской художественной прозы из этих религиозных жанров имели различные виды агиографии. Изучать их литературоведу-медиевисту необходимо, разумеется, не для того, чтобы доказывать «самостоятельную сегодняшнюю художественную ценность произведений житийного жанра», 5 а для того, чтобы уяснить, как в зако-

3 И. П. Еремин. О художественной специфике древнерусской литературы. - Русская литература, 1958, № 1, стр. 78.

4 В. П. Адрианова-Перетц. Об основах художественного метода древнерусской литературы. - Русская литература, 1958, № 4, стр. 67-68.

ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ «АГИОГРАФИЧЕСКОГО СТИЛЯ» ДРЕВНЕЙ РУСИ 43

номерной для средневековья религиозной оболочке накапливался опыт. познания и изображения человека главным образом в одной, весьма существенной для этой эпохи жизненной ситуации: «земное» борется в душе человека с суровыми требованиями религии и монастырского устава. Но идейно-художественное значение житийного жанра в развитии древнерусской прозы не ограничивается тем, что этот жанр создал в разработке центральной темы, хотя, конечно, уменье проникнуть во внутренний мир человека, разглядеть борьбу противоречивых устремлений, показать ее читателю художественно убедительно, хотя и в обязательной условной оболочке (к «земному» тянет человека «враг», подсказывающий то, что запрещает религия), проявляется ярче всего именно в способе изображения главного героя. Для литературоведа ценно и то, как представляли агио-графы окружающую «святого» обстановку, что увидели и как оценили они увиденное и в нем самом, и в людях, с которыми он общался. Из набросков портретов этих людей, из описания конкретной обстановки, в которой они выступают, вырисовываются черты повседневного быта, оттесненного в рассказе летописца большими историческими событиями. Жития вместе с сопровождающими их миниатюрами накапливали опыт и создания психологических портретов, и изображения деталей повседневного быта, которому так мало внимания уделяли господствовавшие до XVI в. жанры исторического повествования. Вот почему история древнерусской художественной прозы должна учитывать и достижения агиографии феодального периода в области изображения человеческого характера и бытописания. Одна из актуальных задач, стоящих перед историей и теорией древнерусской литературы, заключается в накоплении наблюдений над теми элементами религиозных жанров, которые способствовали росту самого литературного мастерства, воспитывали интерес к проникновению во внутренний мир человека, к изображению его поведения не только в моменты совершения героических подвигов, но и в условиях будничной, повседневной жизни. Не следует ограничивать «литературный» вклад религиозных жанров их способами «идеального преображения жизни», необходимо раскрыть и их уменье показать человека и жизнь правдиво и художественно убедительно.

«Киевский» период русской истории - XI-начало XII в. - в развитии всей русской культуры, в том числе и литературы, имеет особо важное значение. Это было время, когда начали складываться идейно-художественные основы литературного творчества древнерусской народности, получившие затем богатейшее развитие в литературах трех братских наций - русской (великорусской), украинской и белорусской, время, когда уже определились некоторые «стили», характерные для различных жанров. В ряде исследований последнего десятилетия выяснялся вопрос о способах изображения человека в этих «стилях», в группах литературных жанров, а среди них - в житийном жанре.

В статье И. П. Еремина «Киевская летопись как памятник литературы» 6 дано определение характерных признаков русского агиографического стиля, сложившегося к XII в., и самого существа принятого в этом -стиле способа изображения человека.

Каковы же признаки агиографического стиля XII в., выделяемые И. П. Ереминым? «Агиографически просветленный образ... блистающий

8 И. П. Еремин. Киевская летопись как памятник литературы. - ТОДРЛ, т. VII, М.-Л., 1949 (в дальнейшем: И. П. Еремин. Киевская летопись), стр. 82- 97.

В. П. АДРИАНОВА-ГІЕРЕТЦ

всеми возможными христианскими, даже специально монашескими добродетелями», стремление «устранить все черты индивидуального характера» героя, освободить «от всего „временного", всего „частного" и „случайного"», дать «обобщенное воплощение добра и зла, „злодейства" или „святости"», держаться «для всех положений» «предустановленной схемы», которая отвечает «тенденции свести к некоему абстрактному „единству" все многообразие действительности». Такой подход к изображению человека требует наделения героя «празднично-торжественными» эпитетами, подчеркивающими его качества образцового христианина, «умилительной чувствительности» повествования, панегиризма, «цветистой», «патетической фразеологии» восхваления, «нагнетения деталей, подчеркивающих христианские добродетели», трактовки событий как «чудес». 7 В. В. Виноградов добавляет к этим признакам агиографического стиля указание на церковнославянский язык как его языковую основу. «Этот стиль целиком базируется на системе церковнославянского языка и вместе с тем связан со строго определенными книжно-славянскими формулами изображения действий и переживаний человека, с церковно-книжными приемами изображения внутренней сущности представителя той или иной религиозно-моральной категории лица, его внешнего облика и всего уклада его поведения. Ярлык - агиографический - слишком общ, но в основном подходящ. Важно лишь изучить вариации и разновидности этого стиля в историческом движении (ср. „словоплетущий" и „словоплодящий" стиль книжников конца XIV-XVI вв.)». 8

Выявляя своеобразие свойственного агиографическому стилю способа изображения человека, И. П. Еремин, как мы видели, высшей целью аги-ографа признает стремление «устранить все черты индивидуального харак-| тера» героя, освободить его «от всего „временного, всего „частного и „случайного"», дать «обобщенное воплощение добра и зла, „злодейства" или „святости"», тенденцию «свести к некоему абстрактному единству все многообразие действительности». 9 Таким образом, агиограф относился к тем писателям, для которых, по выражению И. П. Еремина, «основным объектом изображения становилась не жизнь, какая она есть, в ее повседневном течении, а порожденные жизнью идеалы». Эти писатели вступали «на путь идеального преображения жизни», они изображали события как «фон, иногда намеченный в самых общих очертаниях и, так сказать, в уменьшенном масштабе». 10

В этом определении, на мой взгляд, следует сделать одну поправку: «агиографический идеал» на русскую почву был перенесен в готовом виде через переводную религиозно-дидактическую литературу, житийные образы византийских и восточных подвижников, через восточнохристиан-ский монашеский устав. Он не был «порожден» русской исторической обстановкой: усвоенный ею извне, он лишь корректировался на Руси местными условиями. Литературное выражение этого идеала также приобрело своеобразные черты, отличающие русский агиографический стиль от византийского, как будет показано далее на примере Киево-Печерского патерика.

Определение существенных признаков агиографического стиля, данное

И. П. Ереминым, построено на тех образцах житийного жанра, которые

" могут быть названы «украшенными» («умилительная чувствительность»,

7 Там же, стр. 83-85, 92.

8 В. В. Виноградов. О языке художественной литературы. М., 1959, стр. 117.

9 И. П. Еремин. Киевская летопись, стр. 85.

ю \л гт Еремин. О художественной специфике древнерусской литературы... стр. 78, 79.

ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ «АГИОГРАФИЧЕСКОГО СТИЛЯ» ДРЕВНЕЙ РУСИ 45

«цветистая», «патетическая фразеология» восхваления). Агиографический стиль здесь уже впитал в себя черты ораторской торжественности, панеги-_ризма, который украсил характеристику подвижника «празднично-торже-ственными» эпитетами, и лиризма гимнографии. Рассказ о жизни святого в этой группе житий слился с похвалой ему, весь окрасился эмоциями восхваления. Именно эта разновидность житийного стиля, как правильно показал И. П. Еремин на примере Киевской летописи XII в., передала в некоторые биографии светских исторических героев свои характерные приемы. В статье, посвященной Киевской летописи, И. П. Еремин показывает применение агиографического стиля в некоторых летописных повестях, главным образом описывающих смерть князей и дающих их посмертные характеристики. «Агиографической стилизацией» И. П. Еремин называет включение в перечень положительных качеств князя эпитетов, характеризующих его как образцового христианина, а в описание смерти-«штампов агиографического стиля» - чудесных явлений, «умилительной чувствительности» плачей по умершем, «похвалы» ему, «цветистой фразеологии», ^/ использующей, как и жития, стилистику церковного акафиста . Приведенный И. П. Ереминым пример взят из повести, об Андрее Боголюбском, местно чтившемся уже в то время князе, повесть о котором стилизовалась намеренно под «житие». 11 Агиографическая стилизация - признак уже всех ранних редакций «княжеских житий»; канонизация или хотя бы установление местного почитания влекли за собой переработку исторических рассказов о том или ином князе, превращавшемся в идеального подвижника. Убитые в политической борьбе князья стали в первую очередь героями таких стилизованных повествований. Старшие их образцы показывают начало этого процесса агиографической стилизации, которая с течением времени по мере усиления связи светской власти с церковной распространяется и на биографии князей, позднее - царей, никогда не удостаивавшихся ни канонизации, ни хотя бы местного почитания церковью. Высшего проявления эта стилизация достигает в XVI в. в Степенной книге, а в начале XVII в. примером ее может служить «Житие царя Федора Ивановича».

Это скрещивание агиографического стиля с летописным («монументально-историческим», по терминологии Д. С. Лихачева^ 12 не было механическим: когда в характеристику князя вплетались черты примерного христианина, выраженные агиографическим стилем, это было оправдано тем, что отношения между государственной и церковной властью на данном этапе требовали, чтобы правитель был и образцом выполнения правил христианского поведения. Отсюда вытекала и «эстетическая оправданность» переноса готовых приемов агиографического стиля в светское повествование: для характеристики разных проявлений «благочестия» героя - нужны были иные выразительные средства, чем те, какими писатель пользовался, рассказывая о государственных - политических и воинских - заслугах своего героя. Так рядом с фразеологией феодального быта, пользующейся «народным типом» литературного языка, закономерно становятся «книжне>славянские формулы изображения действий и переживаний человека», взятые из книжного типа русского литературного языка. 13

11 И. П. Еремин. Киевская летопись, стр. 85-86.

12 См.: Д. С. Лихачев. 1) Изображение людей в летописи XII-XIII вв.- ТОДРЛ, т. X. М.-Л., 1954, стр. 7-43; 2) Человек в литературе древней Руси. М.-Л., 1958, стр. 27-69.

3 В. В. Виноградов. О языке художественной литературы, стр. 117. О соединении разных систем см.: И. П. Еремин. О художественной специфике древнерусской литературы, стр. 80.

В. П. АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ

В настоящей статье я коснусь вопроса о том, как на практике применялся в житийном жанре XII-XIII вв. тот канон агиографического стиля в изображении человека, который был в его наиболее существенных чертах определен И. П. Ереминым. Не захватывая все произведения житийного жанра XI-XIII вв., я попытаюсь оценить с точки зрения этого канона своего рода классические памятники - Житие Феодосия Печерского, сложенное Нестором, и те рассказы о «первых черноризцах печерских», часть которых приписывают тому же автору, но большинство которых было обработано уже в начале XIII в. Симоном - епископом Владимирским и Поликарпом - иноком Печерского монастыря. Все эти памятники были со временем объединены в сборник, получивший общее название «Патерик Печерский». Выбор этих образцов житийного жанра для характеристики своеобразного применения в них агиографического стиля поддерживается той высокой оценкой их литературного качества, какую дали им классики русской литературы и прежде всего Пушкин.

«Прелесть простоты и вымысла» - в этой краткой, но исчерпывающей характеристике рассказов Киево-Печерского патерика Пушкин 14 назвал оба признака, определяющие художественное своеобразие этих рассказов. В истории русской литературы XII-XIII вв. они рассматриваются обычно как образцы агиографического жанра этого времени, связанного с переводными пэтеричными легендами, отмечается близость фантастики («вымысла») некоторых из них с народной сказкой, и этим ограничивается их жанровая характеристика. Между тем пушкинское определение заставляет задуматься над вопросом, в чем же «простота и вымысел» рассказов о первых киево-печерских черноризцах, насколько эти рассказы подходят под тот «агиографический» канон, который к XII в. в русской литературе вполне сложился и даже, как выше указано, освоен был не одними агио-графами, проник в некоторые летописные повести, в княжеские некрологи, а отдельными своими чертами и в документальные летописные рассказы. 15 То внимание, с каким не только Пушкин, но и позднее великие мастера русской прозы - Лесков и Л. Толстой - относились именно к некоторым агиографическим рассказам-легендам, выдвигает перед нами и другой вопрос: какое место занимают эти рассказы, в первую очередь старшие образцы их - легенды Киево-Печерского патерика, в истории развития прозы феодального периода?

Обращаясь к классическому образцу житийного жанра начала XII в.- Житию Феодосия Печерского, написанному Нестором, мы видим, что основные требования агиографического стиля, предъявляемые к изображению действующих лиц и окружающей их обстановки, соблюдаются автором не с одинаковой последовательностью в разных частях повествования, что одной этой стилистической системой не исчерпываются художественные приемы Нестора даже при построении центрального образа.

Нестор описал жизнь Феодосия до пострижения значительно подробнее, чем этого требовал агиографический канон, и это дало ему возможность показать душевное развитие Феодосия в детские и юношеские годы, хотя по установленной агиографической схеме автор утверждает, что «дух святый измлада вселися» в ребенка и он рос «телом и духом влеком

14 Письмо П. А. Плетневу от 14 апреля 1831 г.: «...присоветуй ему (Жуковскому) читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах; прелесть простоты и вымысла!». - А. С. Пушкин. Сочинения, т. X. М.-Л., 1949, стр. 347.

15 И. П. Еремин. Киевская летопись, стр. 82-97.

ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ «АГИОГРАФИЧЕСКОГО СТИЛЯ» ДРЕВНЕЙ РУСИ 47

на любовь божию». 16 Этот агиографический штамп в дальнейшем рассказе расцвечивается живыми подробностями быта зажиточной семьи, на которую работали «рабы». Хотя родителям Феодосия, согласно тем же требованиям канона, приписано «всякое благочестие», однако с детства начинается их противодействие религиозным склонностям сына. «Всяким благочестием украшена» мать, и все же она приходит «в великую ярость» оттого, что ее сын работает на «селе» с рабами, носит убогую одежду, уклоняется от «игр» со сверстниками и тем приносит «укоризну себе и своему роду». Так сталкиваются два взгляда на жизнь, и мать «многажды» убеждает сына не только гневными словами, но и побоями (стр. 16-17).

Наконец, Феодосии, задумав выполнить завет Христа, решает «пост-рищися и утаитися матере своеа». Воспользовавшись тем, что мать на «дни многы» уехала «на село», Феодосии ушел из дому в Киев и, получив отказ в нескольких монастырях, пришел в пещеру к Антонию, который принял его (стр. 20).

Последний этап борьбы матери с Феодосием развертывается уже в Киеве. Четыре года она искала сына, оплакивала его как мертвого и, наконец, узнала, что он в Киеве. Он отверг все просьбы матери вернуться домой и обещания ее не препятствовать ему жить там «по воли своей». Встречи кончились тем, что сын убедил мать постричься в женский монастырь (стр. 21-22).

Обо всем этом «мати исповеда единому от братиа, имянем Феодору, иже бе келарь при отци нашем Феодосии». Нестор добавляет: «Аз же от него вся слышавь, овому исповедавшю ми, и вписах сие на память всем почитающим сиа» (стр. 23). 17

Итак, в этой части жития перед нами два человеческих портрета. В образе Феодосия, каким его нарисовал Нестор, все подчинено одной цели - показать рост его религиозных настроений, его то молчаливую, то «писанием» подкрепленную упорную борьбу с попытками отвлечь его от этих настроений, вернуть к «земным» радостям, почестям. Лишь один раз Феодосии во время встречи с матерью в монастыре делает уступку материнской любви и к доводам «от писания» добавляет гіростые человеческие слова: «... аще хощеши мя видети по вся дьни, прииди в сей град и, вшедши в един монастырь женеск, и ту остризися. Тако, приходяще семо, видиши мя, к сим же и спасение души приимеши. Аще ли сего не сотво-риши, истинну ти глаголю: к тому лица моего не имаши видети» (стр. 22). В устах монаха-подвижника неожиданно в этой речи на первый план выдвинулось обещание ежедневных встреч, а потом уже «к сим же» Феодосии напомнил ей и о «спасении души». Для читателя в конце концов так и остается под вопросом, действительно ли мать убедилась вслед за сыном, «яко ничтоже есть свет сий маловременный» и потому лучше удалиться в монастырь, или верх взяла возможность «по вся дьни» видеть любимого сына.

Для характеристики Феодосия после пострижения Нестором привлечен традиционный набор эпитетов, подчеркивающих христианские добродетели инока; частью эти эпитеты подходят под определение «празднично-торжественные», выполняющие задачу прославления.

18 Патерик Киевского Печерского монастыря. Памятники славяно-русской письменности, изданные имп. Археографическою комиссией). СПб., 1911, стр. 15, 16 (далее в тексте в скобках указываются страницы этого издания).

17 Наличие этой ссылки Нестора в рассказе матери делает излишней попытку искать «письменный источник» эпизода встречи ее с сыном в Скитском патерике, см.: [С. А. Бугославский]. Жития. - В кн.: История русской литературы, т. I. М.-Л., 1941, стр. 330.

В. П. АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ

Как положено требованиями агиографического стиля, Феодосии наделен силой побеждать «нечистыя духи». Это они традиционными для агиографии способами мешали святому «опочинути»: не случайно в рассказе о том, как «злии дуси» «в бубны» били, «в сопели» дули, кричали, наносили ему «раны», Нестор вспомнил переводное житие Антония великого. Изгнанные >из «печеры» святого «пронырливии беси» начинают озорничать то в пекарне, где они рассыпали муку, опрокинули закваску, то в хлеве, где они мешают скоту есть, то досаждают иноку Лариону (стр. 29, 35, 45). И всюду на помощь приходит Феодосии, изгоняющий этих «бесов». Однако и сами «пронырливии беси», и способы, какими они пытаются вредить людям, значительно отличаются от «врагов рода человеческого», «демонов» и их искушений, какими их изображают переводные жития, особенно восточные. Бесы в рассказах Нестора способны лишь на мелкие бытовые плутни, сами они скорее напоминают озорных чертей, леших народной сказки и без труда бывают посрамлены святым. Их проделки чаще всего не имеют отношения к религиозным обязанностям иноков, и автор вводит в свое повествование эти эпизоды лишь для того, чтобы подтвердить могущество молитвы Феодосия. С" той же целью, следуя за агиографическим каноном, Нестор наделяет Феодосия уже при жизни даром чудотворения, придает, умеренный впрочем, налет чувствительности некоторым сценам, в которых участвует Феодосии: он плачет от радости при встрече с Никоном (стр. 32), от жалости, увидав связанных разбойников, от умиления, одаривая милостыней нищих и убогих (стр. 42), и т. д.

Общая задача жития - прославить Киево-Печерский монастырь и Феодосия, как его строителя, - побудила Нестора отойти от темы общерусского прославления Феодосия и подчеркнуть, что после смерти он" будет покровителем только тех, кто умрет в стенах его монастыря. Эта местная тенденция несколько нарушает свойственное агиографическому стилю стремление «свести к некоему абстрактному единству все многообразие действительности». 18 Та значительная роль, какую Киево-Печерский монастырь при Феодосии и после него играл в политической и общественной жизни Киевского государства, побудила Нестора ярко оттенить эту местную тенденцию и тем придать некоторую историчность и самому образу «святости» Феодосия: он и после смерти представлен особо ревнивым к славе своего монастыря, пекущимся в первую очередь именно о его нуждах.

Казалось бы, все требования, какие предъявлял агиографический стиль к изображению святого, соблюдены Нестором. Феодосии наделен всеми чертами идеального подвижника, который постоянно напоминает монастырской братии, что инок должен отречься «от мира» (стр. 30), возненавидеть «мир весь», «никако же пещися о плотнемь» (стр. 28) и заботиться только о «спасении душ наших» (стр. 30). Но рядом с этим «обобщенным воплощением святости» возникает и другой образ Феодосия. Мы увидим не только проповедника отречения от мира, которого Нестор, закончив рассказ о судьбе его матери, обещал представить отвергшим «всякыа мирскиа печали» (стр. 23). Перед нами встанет во весь рост деятельный, энергичный организатор большого монастырского хо зяйства. Это именно он на месте, где около пещеры Антония собралось небольшое еще число «первых черноризцев печерских», построил обширный храм, кельи для быстро увеличивавшейся братии, многочисленные хозяйственные постройки, где «пронырливии беси» напрасно пытались «пакости

Кафедра русского языка и литературы

Выпускная квалификационная работа

Поэтическая повесть «Задонщина» -

шедевр древнерусской литературы

Введение…………………………………………………………………………………..3

Глава 1. История возникновения поэтической повести «Задонщина»…….………...6

1.1. Политические предпосылки и историческая основа

возникновения повести……………………………………………………………….….6

1.2. История открытия и направления изучения поэтической повести

«Задонщина»……………………………………………………………………….……11

Глава 2. Художественное своеобразие «Задонщины»………………………………16

2.1. Влияние «Слова о полку Игореве» на стиль и проблематику

«Задонщины»……………………………………………………………….…………..16

2.2. Структура и стиль поэтической повести…………………………………………35

2.3. Художественные достоинства «Задонщины» как яркого

памятника древнерусской литературы…………………………………….…………..37

Заключение………………………………………………………………………………42

Список литературы………………………………………………………….…………..44

Приложения………………………………………………………………….…………..46

Список литературы

1.Адрианова-Перетц В.П. Слово о полку Игореве и Задонщина / В.П. Адрианова-Перетц. – Л.: Слово, 1962. – 217 с.

2.Адрианова-Перетц В.П.Слово о полку Игореве и памятники Куликовского цикла / В.П. Адрианова-Перетц. – Л.: Наука, 1966. – 311 с.

3.Адрианова-Перетц В.П. Труды отдела древне-русской литературы / В.П. Адрианова-Перетц, И.П. Ерёмин. – М., Л.: Издательство академии наук СССР, 1948. – 382 с.

4.Водовозов Н.В. История древней русской литературы / Н.В. Водовозов. – М.: Просвещение, 1972. – 371 с.

5.Гудзий Н.К. История древней русской литературы / Н.К. Гудзий. – М.: Просвещение, 1966. – 414 с.

6. Гудзий Н.К. История древнерусской литературы / Н.К. Гудзий. – СПБ., 2002. – 314 с.

7.Гудзий Н.К. Хрестоматия по древней русской литературе / Н.К. Гудзий. – М.: Просвещение, 1973. – 528 с.

8.Дмитриев Л.А. Задонщина / Л.А. Дмитриев. – М.: Книга, 1980. – 85 с.

9.Дмитриев Л.А. Литература древней Руси / Л.А. Дмитриев. – М.: Высшая школа, 1990. – 322 с.

10.Дмитриев Л.А. Сказания и повести о Куликовской битве / Л.А. Дмитриев, О.П. Лихачёва. – Л.: Наука, 1982. – 152 с.

11.Ерёмин И.П. Лекции и статьи по истории древнерусской литературы / И.П. Ерёмин. – Л.: Наука, 1987. – 421 с.

12.Ерёмин И.П. Литература древней Руси / И.П. Ерёмин. – Л.: Слово, 1966.– 316 с.

13.Истрин В.М. Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (ХI – ХIII в.в.) / В.М. Истрин. – М.: Академия, 2002. – 384 с.

14.Котляренко А.Н. Задонщина как памятник русского языка конца ХIV века / А.Н.Котляренко. – Л.: ЛГПИ, 1956. – 118 с.

15.Котляренко А.Н. К истории развития сложного предложения (по спискам Задонщины) / А.Н. Котляренко. – Л.: ЛГПИ, 1958.

16.Кусков В.В. История древнерусской литературы / В.В.Кусков. – М.: Высшая школа, 1992. – 336 с.

17.Ливан Н.И. Литература Древней Руси: Лекции-очерки / Н.И. Ливан. – М.: Академия, 2000. – 214 с.

18.Лихачёв Д.С. Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси / Д.С. Лихачёв. – М.: Просвещение, 1975. – 305 с.

19.Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы / Д.С. Лихачёв. – М.: Просвещение, 1979. – 247 с.

20.Лихачёв Д.С. Развитие русской литературы Х – ХVII в.в.: Эпохи и стили / Д.С. Лихачёв. – Л.: Слово, 1973. – 217 с.

21.Лихачёв Д.С. Слово о полку Игореве и памятники Куликовского цикла / Д.С. Лихачёв, Л.А. Дмитриев. – М., Л.: Наука,1966. – 163 с.

22.Назаревский А.А. Задонщина в исследованиях последнего десятилетия / А.А. Назаревский. – Л.: ТОДРЛ, 1956. – 117 с.

23.Пиккио Р. История древнерусской литературы / Р. Пиккио. – М.: Академия, 2002. – 315 с.

24.Прокофьев Н.И. Древняя русская литература / Н.И. Прокофьев. – М.: Просвещение, 1988. – 341 с.

25.Рыбаков Б.А. Памятники Куликовского цикла / Б.А. Рыбаков. – СПб.: РАН, 1998.

26.Сперанский М.Н. История древней русской литературы / М.Н. Сперанский. – СПб.: Лань, 2002. – 544 с.

27.Срезневский И.И. Несколько дополнительных замечаний к Слову о Задонщине / И.И. Срезневский. – СПб.: ИпоРЯС, 1858. – 114 с.

28.Тихомиров М.Н. Древняя Москва / М.Н. Тихомиров. – М.: Изд-во МГУ, 1947.

29.Трубецкой Н.С. Лекции по древнерусской литературе / Н.С. Трубецкой. - М.: Академия, 1995. – 294 с.

30.Фёдорова М.Е. Хрестоматия по древнерусской литературе / М.Е. Фёдорова, Т.А. Сумникова. – М.: Высшая школа, 1974. – 256 с.

Своеобразие поэтического стиля «Слова о полку Игореве», вызывающего на память искусство народных поэтов, было подмечено уже при первом знакомстве с Мусин-Пушкинским сборником. Но в соответствии с теми представлениями об устной поэзии, какие господствовали в учено-литературной среде конца XVIII - начала XIX в., правильное ощущение устно-поэтической стихии в «Слове» было передано неприемлемым для нас сейчас сопоставлением русской поэмы с поэмами Оссиана, которые расценивались в ту пору как подлинные памятники народного творчества. Именно потому Карамзин в сообщении 1797 г. не нашел иного способа выразить свое восхищение вновь найденным памятником, как поставить его рядом «с лучшими отрывками Оссиана» , а вслед за ним и авторы предисловия к первому изданию «Слова о полку Игореве» подчеркнули, с той же целью выделить достоинства древнерусской поэмы, «дух Оссианов», добавив: «следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу» .

Эта ложная аналогия держалась в литературе о «Слове» более четверти века. Только в 30-е годы XIX в. А. С. Пушкин и М. А. Максимович, одновременно работавшие над переводом «Слова», направили исследователей по верному пути сопоставлений древнерусской поэмы с подлинной русской, украинской и славянской народной поэзией.

Народно-поэтическая стихия в «Слове о полку Игореве» была настолько ощутима для Пушкина, что он в своем плане статьи по истории русской литературы поместил между летописями и «Словом» «сказки, песни, пословицы» (1834 г.). Для своей работы над переводом и объяснением «Слова о полку Игореве» Пушкин привлекал не только летописи, но и сборники народных песен (украинских и сербских), откуда он брал материал для характеристики художественной образности «Слова». Потому-то М. А. Максимович, высказавший в печати мнение о близости «Слова» к народной песне, так живо заинтересовался отзывом Пушкина на свою концепцию: «Сравнивая песни с Песнию о полку Игореве я нахожу в них поэтическое однородство, так что оную Песнь... называю началом той южно-русской эпопеи, которая звучала и звучит еще в думах бандуристов и многих песнях украинских... Мне бы весьма хотелось знать суждение ваше (Вяземского, - В. А.-П.) о таком мнении и что скажет об нем Пушкин» .

По условиям своего времени Пушкин не мог знать очень многого, представляющего древнерусскую литературу, поэтому в плане своей обзорной статьи «Слово о полку Игореве» он расценивал как исключительное явление: «Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности» (1834).

Через семь лет В. Г. Белинский поставил «Слово о полку Игореве» рядом со «сказочными поэмами Кирши Данилова» и «простонародными песнями» , расценивая его как «древнейший памятник русской поэзии в эпическом роде», в котором «еще заметно влияние поэзии языческого быта», «изложение» которого «более историческо-поэтическое, чем сказочное» . Ценность «Слова» для Белинского - именно в этой органической связи его с народной поэзией: «Слово - прекрасный, благоухающий цветок славянской народной поэзии, достойный внимания, памяти и уважения»; «со стороны выражения, это - дикий полевой цветок, благоухающий, свежий и яркий».

С тех пор, как Пушкиным и Белинским даны были такие определения исторического и художественного значения «Слова», изучение древнерусской культуры существенно изменило наши представления о состоянии литературы в XI-XII вв. Мы уже не повторим вслед за Пушкиным, что «Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности» (1834) и не ограничимся определением «Слова» как «дикого полевого цветка», данным Белинским (1841). Однако органическая связь «Слова» с поэзией народа, которую так чутко уловили и Пушкин с его друзьями, и Белинский, утверждается и новейшими исследованиями.

За истекшие после статьи Белинского более чем сто лет собран огромный материал из разнообразных памятников русской, украинской, белорусской и славянской народных поэзий, характеризующий поэтику «Слова» в ее отношении к изобразительным средствам народного творчества. И все же проблема «Слово - устная народная поэзия» не может считаться выясненной во всем ее объеме. Мы не можем уже в настоящее время удовольствоваться накоплением примеров соответствия отдельных художественных «приемов» «Слова» с устной поэтикой, выяснением ритмики «Слова» на фоне ритмической песенной и сказовой системы устного эпоса.

Наша задача состоит в том, чтобы и некоторые стороны самого художественного метода отражения исторической действительности, свойственные автору «Слова», представить в их отношении к своеобразному мировоззрению устной поэзии, в частности, народного героического и сказочного эпоса. Связь «Слова» с лучшей частью народной поэзии не ограничивалась прямым перенесением в литературное произведение некоторых ее изобразительных средств. В самом мировоззрении автора «Слова» были такие черты, которые сближали его с творцами устного исторического эпоса прежде всего в оценке изображаемых событий, в задачах ее художественного отражения. Отсюда, как увидим, и частичное совпадение некоторых проявлений художественного метода в «Слове» с теми или иными устными жанрами. Прямым результатом этой общности задач и метода явилось и усвоение писателем устно-поэтической фразеологии. «Фольклорность» «Слова», понимаемая в таком широком плане, опирается прежде всего на его подлинно народную идейную сущность.

Изображая поражение Игоря Новгород-Северского как неизбежный результат княжеских междоусобий, взывая к князьям прекратить ссоры и встать «за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича», автор «Слова» настойчиво напоминает о пагубных последствиях, прежде всего для трудового народа, раздоров, открывавших «Полю ворота»: «ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче», при «крамольном» Олеге «Гориславличе», «в княжих крамолах веци человекомь скратишась»; плачут «жены рускыя», стонут Киев и Чернигов, «тоска разлияся по Руской земли», «уныша градом забралы, а веселие пониче», «у Риме кричат под саблями половецкыми», «погании... емляху дань по беле от двора». Стонет Русская земля, вспоминая своих «старых» сильных князей, дружно оборонявших ее от врагов. И Ярославна молит беспощадную природу не только «лелеять» ее «ладу» - князя Игоря, но и сохранить его воинов.